[Ora]

о злободневном...



Слово "чума" было произнесено впервые. Оставим на время доктора Риэ у

окна его кабинета и позволим себе отступление с целью оправдать в глазах

читателя колебания и удивление врача, тем более что первая его реакция была

точно такой же, как у большинства наших сограждан, правда с некоторыми

нюансами. Стихийное бедствие и на самом деле вещь довольно обычная, но

верится в него с трудом, даже когда оно обрушится на вашу голову. В мире

всегда была чума, всегда была война. И однако ж, и чума и война, как

правило, заставали людей врасплох. И доктора Риэ, как и наших сограждан,

чума застала врасплох, и поэтому давайте постараемся понять его колебания, И

постараемся также понять, почему он молчал, переходя от беспокойства к

надежде. Когда разражается война, люди обычно говорят: "Ну, это не может

продлиться долго, слишком это глупо". И действительно, война -- это и впрямь

слишком глупо, что, впрочем, не мешает ей длиться долго. Вообще-то глупость

-- вещь чрезвычайно стойкая, это нетрудно заметить, если не думать все время

только о себе. В этом отношении наши сограждане вели себя, как и все люди,

-- они думали о себе, то есть были в этом смысле гуманистами: они не верили

в бич Божий. Стихийное бедствие не по мерке человеку, потому-то и считается,

что бедствие -- это нечто ирреальное, что оно-де дурной сон, который скоро

пройдет. Но не сон кончается, а от одного дурного сна к другому кончаются

люди, и в первую очередь гуманисты, потому что они пренебрегают мерами

предосторожности. В этом отношении наши сограждане были повинны не больше

других людей, просто они забыли о скромности и полагали, что для них еще все

возможно, тем самым предполагая, что стихийные бедствия невозможны. Они

по-прежнему делали дела, готовились к путешествиям и имели свои собственные

мнения. Как же могли они поверить в чуму, которая разом отменяет будущее,

все поездки и споры? Они считали себя свободными, но никто никогда не будет

свободен, пока существуют бедствия.

И даже когда сам доктор Риэ признался своему другу Кастелю, что в

разных частях города с десяток больных без всякого предупреждения взяли и

скончались от чумы, опасность по-прежнему казалась ему нереальной. Просто,

если ты врач, у тебя составилось определенное представление о страдании и

это как-то подхлестывает твое воображение. И, глядя в окно на свой город,

который ничуть не изменился, вряд ли доктор почувствовал, как в нем

зарождается то легкое отвращение перед будущим, что зовется тревогой. Он

попытался мысленно свести в одно все свои сведения об этом заболевании. В

памяти беспорядочно всплывали цифры, и он твердил про себя, что истории

известно примерно три десятка больших эпидемий чумы, унесших сто миллионов

человек. Но что такое сто миллионов мертвецов? Пройдя войну, с трудом

представляешь себе даже, что такое один мертвец. И поскольку мертвый человек

приобретает в твоих глазах весомость, только если ты видел его мертвым, то

сто миллионов трупов, рассеянных по всей истории человечества, в сущности,

дымка, застилающая воображение. Доктор припомнил, что, по утверждению

Прокопия[4], чума в Константинополе уносила ежедневно десять тысяч человек.

Десять тысяч мертвецов -- это в пять раз больше, чем, скажем, зрителей

крупного кинотеатра. Вот что следовало бы сделать. Собрать людей при выходе

из пяти кинотеатров, свести их на городскую площадь и умертвить всех разом

-- тогда можно было бы себе все это яснее представить, можно было бы

различить в этой безликой толпе знакомые лица. Но проект этот неосуществим,

да и кто знает десять тысяч человек? К тому же люди, подобные Прокопию, как

известно, считать не умели. Семьдесят лет назад в Кантоне[5] сдохло от чумы

сорок тысяч крыс, прежде чем бедствие обратилось на самих жителей. Но и в

1871 году не было возможности точно подсчитать количество крыс. Подсчитывали

приблизительно, скопом и, конечно, допускали при этом ошибки. Между тем если

одна крыса имеет в длину сантиметров тридцать, то сорок тысяч дохлых крыс,

положенные в ряд, составят...

Но тут доктору изменило терпение. Он слишком дал себе волю, а вот

этого-то и не следовало допускать. Несколько случаев -- это еще не эпидемия,

и, в общем-то, достаточно принять необходимые меры. Следовало держаться

того, что уже известно, например, ступор, прострация, покраснение глаз,

обметанные губы, головные боли, бубоны, мучительная жажда, бред, пятна на

теле, ощущение внутренней распятости, а в конце концов... А в конце концов

доктор Риэ мысленно подставлял фразу, которой в учебнике завершается

перечисление симптомов: "Пульс становится нитеобразным, и любое, самое

незначительное движение влечет за собой смерть". Да, в конце концов все мы

висим на ниточке, и три четверти людей -- это уж точная цифра -- спешат

сделать то самое незначительное движение, которое их и сразит.

Доктор все еще смотрел в окно. По ту сторону стекла -- ясное весеннее

небо, а по эту -- слово, до сих пор звучавшее в комнате: "чума". Слово это

содержало в себе не только то, что пожелала вложить в него наука, но и

бесконечную череду самых необычных картин, которые так не вязались с нашим

желто-серым городом, в меру оживленным в этот час, скорее приглушенно

жужжащим, чем шумным, в сущности-то счастливым, если можно только быть

одновременно счастливым и угрюмым. И это мирное и такое равнодушное ко всему

спокойствие одним росчерком, без особого труда зачеркивало давно известные

картины бедствий: зачумленные и покинутые птицами Афины[6], китайские

города, забитые безгласными умирающими, марсельских каторжников, скидывающих

в ров сочащиеся кровью трупы[7], постройку великой провансальской стены[8],

долженствующей остановить яростный вихрь чумы, Яффу[9] с ее отвратительными

нищими, сырые и прогнившие подстилки, валяющиеся прямо на земляном полу

константинопольского лазарета, зачумленных, которых тащат крючьями, карнавал

врачей в масках во время Черной чумы[10], соитие живых на погостах

Милана[11], повозки для мертвецов в сраженном ужасом Лондоне[12] и все ночи,

все дни, звенящие нескончаемым людским воплем. Нет, даже все это было не в

силах убить покой сегодняшнего дня. По ту сторону окна вдруг протренькал

невидимый отсюда трамвай и сразу же опроверг жестокость и боль. Разве что

море там, за шахматной доской тусклых зданий, свидетельствовало, что в мире

есть нечто тревожащее, никогда не знающее покоя. И доктор Риэ, глядя на

залив, вспомнил о кострах, о них говорил Лукреций, -- испуганные недугом

афиняне раскладывали костры на берегу моря. Туда ночью сносили трупы, но

берега уже не хватало, и живые дрались, пуская в ход факелы, лишь бы

отвоевать место в огне тому, кто был им дорог, готовы были выдержать любую

кровопролитную схватку, лишь бы не бросить на произвол судьбы своего

покойника... Без труда представлялось багровое пламя костров рядом со

спокойной темной гладью вод, факельные битвы, потрескивание искр во мраке,

густые клубы ядовитого дыма, который подымался к строго внимающему небу.

Трудно было не содрогнуться...

Но все это умопомрачение рушилось перед доводами разума. Совершенно

верно, слово "чума" было произнесено, совершенно верно, как раз в ту самую

минуту просвистел бич и сразил одну или две жертвы. Ну и что же -- еще не

поздно остановить его. Главное -- это ясно осознать то, что должно быть

осознано, прогнать прочь бесплодные видения и принять надлежащие меры. И

тогда-де чума остановится: ведь человек не может представить себе чуму или

представляет ее неверно. Если она остановится, что всего вероятнее, тогда

все образуется. В противном случае люди узнают, что такое чума и нет ли

средства сначала ужиться с ней, чтобы уж затем одолеть.

Доктор отворил окно, в комнату ворвался шум города. Из соседней

мастерской долетал короткий размеренный визг механической пилы. Риэ

встряхнулся. Да, вот что дает уверенность -- повседневный труд. Все прочее

держится на ниточке, все зависит от того самого незначительного движения. К

этому не прилепишься. Главное -- это хорошо делать свое дело.



(с) Альбер Камю - "Чума"